Пишем о тех, кого хорошо понимаем и знаем
Пишем о себе и о таких, как мы...

Марина Борская, Георгий Борский. Я, две Гальки и три Ленки. – М.: Издательство ИП Ракитская Э. Б. (R) Э.РА, 2015. - 288 стр. 
Книга Марины и Георгия Борских «Я, две Гальки и три Ленки» снабжена аннотацией, обращающей на себя внимание: «Эзотерический экскурс в недавнюю советскую историю – в четырех частях, двадцати историях и двенадцати эпизодах с прологом и эпилогом. Испугались? Ничего страшного». 
Пусть материалистически настроенный читатель не пугается «эзотерического экскурса»: в книге не будет ритуалов вроде спиритического сеанса с вызовом духов. Если «Я, две Гальки и три Ленки» и сеанс, то – воспоминаний о детстве главной героини, она же рассказчица, причём уложившийся в недлинный отрезок реального времени (несколько дней). Воспоминания приходят, когда она едет в троллейбусе с работы домой. Взрослую женщину мучают взрослые проблемы: она боится в кризис потерять работу, и поэтому (или вопреки этому?) особенно остро воспринимает то, что за окном: весну, цветение земли, душистый весенний воздух… По тротуару идёт девочка с косичками и голубым шариком в руке. Героиня умиляется: «Когда-то и я была с такими же косичками и такой же счастливой». И с места в карьер начинает рассказывать о своём прошлом, логично начиная с раннего детства – периода косичек и счастья. 


Ничего мистического, подходящего под определение «эзотерического», на поверхности этих воспоминаний  не заметно (но никто не мешает «читать между строк»).  Возможно, аннотация – продуманный авторский ход, «цепляющий» читательское внимание обещанием, что вот-вот простодушный рассказ о детстве прервётся некой тайной или приключением? Приключений в книге – хоть отбавляй, но все они детские, затем отроческие, затем студенческие. Принадлежат материальному миру и узнаваемой советской истории, жизни небольшого провинциального городка, типичного до полной потери индивидуальности. А также – знакомому каждому читателю старше 18 лет опыту взросления, насколько неповторимому, настолько и стандартному.  
Впрочем, не всё в тесном антропоцентричном (центром его всегда является героиня-рассказчица Марина Ростовцева) мирке книги Борских благолепно. Счастье Марины кончается, когда она поступает в школу. В обычную советскую среднюю школу. Там счастье детского бытия перестаёт быть сплошным: всё чаще на этом условном солнце проявляются чёрные пятна.  
Читая эту книгу, я не раз вспоминала, как в 2010 году значительная часть образованного общества ополчилась на фильм Валерии Гай Германики «Школа». Протест «Школе» выражали и за «чернуху», и за «необъективность» в отображении учебного процесса, и за «уродливые» характеры персонажей… Некоторые же критики шли на компромисс: да, современная школа не подарок, но это следствие разрушения советской системы обязательного среднего образования! Разве было мыслимо в советской школе такое?!..  
Повествование Георгия и Марины Борских подтверждает: в советской школе было мыслимо много недостойных явлений. Например, учителя, считающие своим долгом третировать учеников. Эта тенденция прописана авторами в образе первой учительницы Марины Галины Ивановны Плесневой, «в простонародье известной под прозвищем ГАИ». «ГАИ быстро проинвентаризовала родителей по степени полезности и …принимала от них всё, что бог мог через них послать. На мою маму у неё были особые виды, как-никак молокозавод… Однако мама посчитала, что уже внесла свой посильный вклад …злополучными духами. …За неблагодарность моей мамы ГАИ отплатила чёрным пророчеством, что по мне ПТУ плачет». На линейке в первый учебный день в первом классе растерявшаяся Марина отдала французские духи – галантную «взятку» первой учительнице – старшекласснице, которая по сценарию торжества отвела девочку в класс. К тому же Марина плохо выводила палочки, а однажды, когда ГАИ велела им ждать её после уроков, подбила класс уйти домой. Все ли эти прегрешения сделали Марину персоной нон-грата в глазах преподавательницы, или её ласковость покупалась только родительскими подарками, или она просто была скрытой садисткой, читатель вправе решить сам. Лично я склоняюсь к последнему варианту. Марина тоже: спустя несколько главок она говорит о ГАИ: «Ей – укротительнице диких детей со стажем – непременно требовалось утверждать свой авторитет, чтобы все дрожали, чтобы уважали. На каждого сопливого семилетку душевные силы тратить – на себя не останется». Много позже, когда встанет вопрос о выборе будущей профессии для Марины, «светлая» память о ГАИ не в последнюю очередь отвратит девушку от педагогической стези… 
Если бы ГАИ была одиноким кошмаром в школьных воспоминаниях Марины, с единичным фактом существования жестокого педагога можно было бы смириться. Но среди учителей, встречающихся в повествовании (основными героями которого служат всё-таки дети), есть всего одно симпатичное лицо: Нина Ивановна, которая нашла с классом общий язык, главным образом, потому, что не самоутверждалась за счёт детей. Но она вела класс всего полгода… «Безобидным» выведен и физик, на уроках травящий анекдоты… Если вдуматься, что ж это за преподаватель, который не сеет «разумное, доброе, вечное», а заигрывает с ребятами? Где на полотне воспоминаний от первого до десятого класса Учителя с большой буквы? Одна Нина Ивановна, и то, быть может, на контрасте. Все прочие - шаржи, а не лица. И это, к сожалению, знакомо многим выпускникам советской школы, если спросить их дружески, а не «для протокола». Книга «Я, две Гальки и три Ленки» написана явно не для того, чтобы кривить душой. Рассказчица не идеализирует себя, не приукрашивает своих подруг, Галек и Ленок, и уж совсем не пускает слёзы умиления над остальными одноклассниками. В пику тем, кто говорит, якобы в советской школе была невозможна травля учеников учениками, авторы живописуют банду «бандерлогов» - пацанов, нападавших «стаей» на всех, кто не мог дать им отпор. «Бандерлоги» учились с Мариной в одном классе и заслуживали это прозвище, пока держались вместе. Когда же самые заводилы из школы подевались кто куда, последний оставшийся «бандерлог» вмиг стал тише воды ниже травы… 
«Большинство парней в подростковом возрасте непереносимы! Я, конечно, понимаю, что смешанное обучение дешевле, но кто подсчитал, сколько стоят обществу изувеченные ими девичьи души?» - прямо вопрошают авторы устами Марины Ростовцевой. 
Добавим к «трогательной школьной дружбе» «откровения» о том, что советские школьники, оказывается, остро переживали трудности полового созревания, а также – что не все семьи в ту прекрасную эпоху жили достойно, даже нормально питались, и детские годы рассказчицы представляются адом, из которого она, вырастя, попала не в рай, но в чистилище. Женщина, оглядывающаяся назад, более спокойна и уверена в себе, чем школьница. Видно, всё, что нас не убивает, делает нас сильнее. 
Негативные воспоминания разбавляются юмористическими страницами, которые авторам удаются. Невозможно без улыбки читать о первом визите подруг Марины и Ленки в бассейн, или о дачном «дедушкином супе», или о том, как дедушку внучка с подругой пытались «народным средством» (помоями из садовой бочки) излечить от бытового пьянства. Но всё-таки не забавные эпизоды камертон этого рассказа, а боль взросления и вхождения в большой мир через малый – школьный (если что-то в большом мире «не срослось», то это было предначертано малым). Это вряд ли эзотерика, но, пожалуй, психоанализ. 
Мною «Я, две Гальки и три Ленки» прочитаны как «антигимн» советской школе. На мой взгляд, «школьные» страницы – наиболее яркие и прочувствованные, что называется, выстраданные авторами. Хотя рассказ Марины начинается ещё в дошкольном детстве, а советская школа продолжается советским институтом и даже немного советской наукой. Там тоже много нелепиц и вранья (согласно пословице «Что посеешь, то и пожнешь»), однако к ним взрослеющая Марина (а с нею читатель) относится уже более толерантно. 
Что касается литературной составляющей книги, на мой взгляд, её сильное и одновременно слабое место – постройка повествования в виде развёрнутой автобиографии. Отождествление Марины Ростовцевой с автором Мариной Борской напрашивается, и не только потому, что они носят одно имя. Интонация «непосредственного рассказа», пронизывающая текст; намеренное его «бытописательство», избегающее допущений, которые могли бы показаться вымыслом; сосредоточенность авторов на психологических, а не сюжетных перипетиях; хронологически строгое построение истории – все эти детали убеждают читателя, что перед ним автобиография, а не сочинение на её основе. Если говорить о жанровой дефиниции книги Борских, автобиографическая повесть наиболее точное определение. Это серия жизненных зарисовок, ещё не оформленных в роман. Учитывая, что Борские пишут живо и интересно, мне отчасти жаль, что они «поскромничали». В формате романа, не боящегося художественных преувеличений, все парадоксы и противоречия нашего недавнего прошлого прозвучали бы громче.